Сессия №3, 18 ноября 2012
На следующую встречу Лу ехал с готовностью, полный интереса, желания разобраться. Он уже верил. Он еще очень скептически относился к тому, что происходит. Это было одновременно: вера, скепсис. Непонятно. Ему был интересен сам процесс: как из ничего, из рассеянных мыслей, из старания ничего не придумывать, из опасения, что все-таки придумаешь, – вдруг обнаруживаешь себя разглядывающим картинку… совсем другую, чем старался не придумать. Неожиданную. И в голову не пришло бы! Как та пишущая машинка.
Еще удивительнее, когда проявляется едва заметное, но настойчивое ощущение в теле: дергаются губы, немеют ноги, тяжелеет и каменеет лицо. Неожиданно. Непонятно.
Как будто внутри тебя есть какой-то склад, где всё это скрыто и замуровано, и ты представления не имеешь, что оттуда вынесут на дневной свет. Невозможно предугадать. Удивительно. Интересно.
Но перед самым началом вдруг всё перевернулось. Страх. «Ни за что туда не пойду».
Однако он не изменил решения, и М. начала работу.
Нежелание идти туда росло и крепло. Но он оставался на своем месте на стуле и следил за «отверткой». И в нем поднималась ненависть – много ненависти, много упорства и гордости.
Он очень осторожно рассказывал М. о своих ощущениях. Он стеснялся говорить даже о ненависти, хотя дышал ею. Там, в этих ощущениях, он знал точно и определенно, кого ненавидит, но здесь, сейчас – знал, что всего этого не могло быть на самом деле. Но в том-то вся и штука, что когда он чувствовал свою ненависть, это была именно она. Не мысли о ненависти, не рассуждения, не догадки – чистое чувство в полную силу. Так же и гордость. Так же и упорство: он знал, что ничего они от него не получат, нет, никогда. Но ведь этого не было на самом деле? Кто они? Что хотят получить? От кого?
Он стал думать, как всё это можно объяснить с точки зрения привычной, позитивистской и рациональной картины мира, с точки зрения психологии. Например, это может быть символическое отражение пережитых в детстве травм. Существует так много рассказов о вытесненных воспоминаниях. Например, о сексуальном насилии в детстве. Ну и что, что он не помнит об этом; и не должен помнить, в том и фокус. Оно было, но вытеснено в бессознательное – и оттуда напоминает о себе такими причудливыми образами. Он стал думать о ее детстве. Вспомнил подвал дома, в котором они жили до ее первого класса, где соседский мальчик Павлик, «плохой» и «хулиган», того же детсадовского возраста или чуть постарше, показывал им с подружкой пипиську. Еще? Еще всех детей во дворе пугали бабаем, живущим в этом подвале. Это были даже не подвалы, а проходы под каждым подъездом, ступенек пять вниз и столько же наверх, пробежать по узкому коридору, где уличный свет доставал почти до середины с обеих сторон. Там постоянно бегали дети с одной стороны двора на другую, а взрослые пугали их бабаем, и никто из детей не знал, что это за бабай такой, вот и не боялись. Лу вспомнил, как она спрыгнула с крыши сарайки или гаража в высокую траву, босиком, а там лежал железный обруч от бочки.
Тогда мама и брала ее с собой на работу, в научно-исследовательский институт, потому что в садик ребенка с перевязанными ступнями не отправишь. Там было интересно: аквариумы и чучела рыб, модели научных кораблей, картины, микроскопы и бинокуляры, в которые можно было заглядывать, книги с цветными картинками, на которых были изображены радиолярии и «португальские кораблики».
Потом он вспомнил, как ходил на работу в это же здание уже взрослый, после перестройки, когда многие помещения были сданы в аренду разным не очень крупным коммерческим фирмам. Вспомнил, что это было лет восемь назад. Вспомнил, что тогда на нем был тот же ремень, что и сейчас, и этот ремень подарила сестра. В Харькове. Где он вспомнил, что он не «жила девочка, оказалась мальчиком», а что он кто-то другой, который не был здесь, а потом стал.
И тут же его опять скрутило страхом, ужасом, неотвратимостью.
Он завел руки за спинку стула и накрест схватился за планки. Вжался в спинку, насколько возможно, как будто пытаясь отстраниться от чего-то ужасного, мучительного. Так он сидел, следил глазами за «отверткой», изо всех сил старался не потерять ее, понимал, что находится здесь и сейчас. Но тело как будто было в другом месте и переживало другие события. И он наблюдал за телом, позволяя ему делать то, что оно делает.
Потом тело расслабилось, и он обвис на стуле. Обвис совершенно, не наклонился, а именно обмяк и повис. Но только то, что выше локтей. Он по-прежнему держал руки за спинкой стула. В голове плыл обморочный туман. Он осознавал, что находится здесь, в кабинете М., в безопасности. Но не мог стряхнуть обернувший его морок, цепкий, затягивающий. М. несколько раз окликнула его, он заставил себя пошевелиться – и так освободился от наваждения.
Меня пытали, сказал он. В первый раз он смог произнести это слово, с огромным трудом, сквозь невыносимый стыд.
В тот раз они работали еще немного – но там была только глубокая, глухая усталость, и ощущение наступившей передышки. Как будто его на время оставили в покое.
Дальше они в тот раз не пошли.
От М. он поехал на день рождения старого друга. Там было шумно, тесно, радостно, суматошно и очень уютно. Когда он сел за стол, со всеми поздоровавшись и обнявшись, усталость дала о себе знать. С ней накатила тоска. Захотелось согнуться, спрятать лицо, то ли рыдать, то ли кричать. Но постепенно он успокоился.